Больные тени. Повесть - Евгений Морозов

Больные тени

Повесть

Евгений Андреевич Морозов

© Евгений Андреевич Морозов, 2016

© Вероника Юркина, иллюстрации, 2016

ISBN 978-5-4483-0604-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

С того момента, когда я понял, что любовь – это неизлечимая болезнь, прошло около пяти лет. И это настоящий кошмар, из-за которого я порой просыпаюсь по ночам и смотрю в тёмный проход двери. Я смотрю и, братцы, клянусь всеми существующими богами, вижу её силуэт. Она как будто охраняет нездоровый алкогольный сон, или хочет сказать…

Конечно, такое бывает, когда ночью, спросонья ты видишь ворох неубранных с вечера вещей или соседнюю кровать, или сушилку. Тебе мерещится большое лицо с искажёнными линиями или страшное животное. Мой дружище, Петруха, говорит: «Это сквозь сон. Я один раз так испугался, что неделю трясучка донимала». Я отвечаю, что нет, сквозь сон можно видеть всегда разные вещи, но когда каждую ночь одно и то же, начинаешь подумывать о смене жилища. Хотя, кажется, это не поможет.

И я шепчу Петрухе:

– Это любовь. Понимаешь? Такая любовь.

– Ты тормоз, Пашенька! Она давно исчезла из твоей жизни. Сколько водки ты выпил с того момента? Столько водки на одну душу – как каток для маленькой улитки. Ты меняешься к чертям собачьим! Шаришь, друг?

Но она узнает, как бы я не поменялся. Всегда узнает потому, что любящая баба – это крест на всей жизни. Нельзя давать даже шанса! Сразу посылайте, дайте пинка, если обычные слова не доходят. Так будет лучше. Хуже всего, когда жуёшь сопли и вселяешь надежды в неокрепшее тело. Но дело-то не в теле, дело в уме, а он, как уже вроде доказали учёные, у баб совсем другой… Под черепной коробкой у мужчин – чётко подогнанный механизм, каждая шестерёнка работает, словно часы. И его нужно постоянно смазывать, понимаете? Пивом, но лучше водкой. Водка очищает ржавчину, делает детальки такими чистыми и…

А у баб под копнами густых волос – сладкий кисель. Качнулась голова, кисель смешался, изменил положение, унёс одни мысли и принёс другие, с самого дна. Чтобы долго говорить об одном и том же, нужно постоянно встряхивать. Ага… Понимаете?

А бабская любовь – она распределяется равномерно, по всей массе киселя. Клеточка за клеточкой, молекула за молекулой. И всё. Там, под коробкой, только любовь да кисель. А ещё, смешавшись, всё к чертям бродит, кипит и шкворчит, как кипящее молоко. Вот так, друзья.

И стоит она в дверях. Смотрит на меня, а я смотрю на неё. Долго. Стоит, тёмная, красивая, наверное. Да, определённо красивая…

– А почему, Паша? – спрашивает Петруха.

– Так, слушай…

2

Мне было двадцать лет. Мы с отцом частенько навещали бабушку, жившую за городом. Чистый воздух, птички поют, красота! Помню бабушкин домик: маленький и уютный, выбеленный, с красной трубой на крыше. Хорошо помню эту трубу. Мы так устроены, что всегда запоминаем вещи, которые принесли нам великое блаженство или чёрную горечь. Среднего не дано. Однажды, отец и я чинили эту самую красную трубу: чистили от накопившейся за долгие года копоти и сажи, разбирали крошившиеся кирпичи и клали новые. Да. Это я хорошо помню; даже чёрную копоть на ладонях и запах прелой гари. Что-то случилось. То ли ветер дунул, то ли я забыл об аккуратности и ступил на скользкое место… Так или иначе, нога моя поехала вниз. Отец попытался спасти меня, но не успел, – рука его хватанула воздух. Ох, как я летел. Помню каждое мгновение: тельце скользило пузом по шершавому шиферу, руки искали спасение. Итогом этого были два отломанных ногтя. Ноги съехали в пропасть, за ними последовало и тело. Высота, прямо скажу, небольшая, но плюхнулся я аккурат на спину, неплохо так приложившись головой о землю, раскинув руки в стороны.

Сначала, я увидел отца. Он замер на краю крыши.

– Не двигайся! – сказал он.

Почему это? Башка только болит, да и высота не слишком большая, чтобы разбиться в лепёшку.

– Паша, не двигайся, понял? Я сейчас!

Он исчез, а спустя несколько секунд стоял надо мной, угрюмо смотрел на распластавшееся тело.

– Долго так лежать? – спросил я.

– Пока доктор не придёт…

Оказалось, что при падении рука моя угодила прямо на краешек старой, ржавой бороны. Острый зуб пронзил предплечье. Насквозь. Чуть-чуть правее, и был бы весь в дырочку, говорил пришедший доктор Анисимов – полупьяный старикан, с ветеринарным образованием. Человек – тоже животное, любил повторять он и лечил так, как лечил коров и собак. Лечил так людей.

Но за чудесное спасение я расплатился сущим кошмаром, а ещё лишился руки. В принципе, отрезанная конечность и была причиной кошмаров. Боль я всегда переносил стойко, даже перелом в пятом классе не вызвал и тени слёз на лице.

Новость о том, что высокая температура и галлюцинации по ночам, есть следствие гангрены, навело ужас на всё семейство, да и на меня в том числе. А я как будто ждал этого, чувствовал. Дело в том, что на тот самый зубец бороны, который проткнул руку, нагадила одна из бабушкиных куриц. Наседки бродили по двору целыми днями, а загоняли их в сарай только когда наступали сумерки. Анисимов сказал, что дерьмо попало в кровь, оттого и пошло заражение, а отец говорил:

– Нужно было ехать в город. Доисторические методы Анисимова…

Доисторические методы ветеринара Анисимова лишили меня руки. Вот так. В городской больнице сказали, что неправильно лечили, пили неправильные таблетки…

Отрезать руку оказалось единственным спасением. Бабуля настояла на том, что деревенский воздух и здоровая пища помогут быстрее справиться с болями и фантомными ощущениями, благодаря которым я просыпался по ночам с диким желанием дотронуться до чесавшейся правой руки. Но руки не было. Её отрезали, не забыл?

И, вот, моя обитель – это дальняя комната бабушкиного дома. Побеленные стены и потолок, старый телевизор, сравнимый по размерам и весу разве что с мамонтом. А ещё – жутко неудобная кровать. Когда я спал на ней, мне казалось, что задница лежит на полу. Небольшое окно выходило на маленький лесок; за леском плескалась речка, а деревенские ребятишки не вылезали из воды с утра до вечера. Я слышал их визг и разговоры, подколки и прочую детскую дребедень.

За стеной жила бабушка и Алина…

Алина…

Ей было девятнадцать лет, и я знал, что девушка она, прямо скажем, не от мира сего, да и не от миров дальних. Алина не подошла бы ни одному миру, даже если придумать для неё место. Специальное место.

Утром я просыпался от её тихого голоса. Благодаря «картонным» стенам я слышал каждое слово, сказанное в соседней комнате.

– …а он надолго к нам?

– Пока не выздоровеет, – отвечала бабушка, шурша веником.

– Как он выздоровеет, если руку отрезали? Представляю, как он скучает по ней.

Я смотрел на культю. Да, слово подходящее. Я ужасно скучал по правой руке.

– Пока заживёт, – говорила бабушка. – Время нужно.

Во дворе отец колол дрова, кудахтали куры, кричал слегка запоздавший петух.

– А куда дели его руку?

– Откуда я знаю?

– Неужели, выкинули?

Снова тишина. Бабушка не знала, что ответить.

Алина была приёмной. Алина была моей сводной тёткой потому, что бабуля любила её, как родную дочь. Родители Алины сгорели заживо в собственном доме, и я невольно думал, как ужасна такая смерть. Любая смерть ужасна, но сгореть заживо – хуже некуда. До последней секунды смотришь, как твоё тело превращается в бесформенный оплавленный кусок. Ужасно, ужасно! Мне кажется, такие люди не должны проходить в рай без очереди, ибо в аду они уже побывали.

Конечно, ужас так и остался в душе бедной девушки. Не знаю были ли она нормальная до, но нормальной после не была точно! Люди относились к ней с пониманием, отвечали на странные вопросы. Нехотя, но отвечали. Алина как будто гордилась тем, что видела обугленные тела родителей, оплавленную, словно пластмасс кожу. Я слышал, как за стенкой она то и дело говорила об этом. Хуже всего, что говорила об этом по ночам, не давая бабушке уснуть. Не давая уснуть мне.

– …он держал в руках мою куклу, знаешь? – говорила она. – Говорят, что кукла уцелела потому, что он схватил её перед самой смертью, прежде чем выбраться из полыхающего дома. А мама лежала сзади. Она обгорела сильней, и тело её было похоже на истлевший уголёк. А кукла была у папы в руке.

Два или три дня я слушал это, а на четвёртый, когда солнце опустилось за реку, и лес превратился в апельсиново-укропное пюре, я вышел на крыльцо. Вот там-то в первый раз мы и встретились. Нет, конечно, нам приходилось пересекаться и раньше, но та встреча, в летних сумерках, послужила началом ужасного и тошнотворного…

Я вырвался из комнаты. Свежий воздух прочистил застоявшиеся лёгкие. Да, с этим, конечно не поспоришь, что летние вечера, как первая стопка после затяжного перерыва. Летние вечера после ясной погоды, не те, которые пропитаны сыростью, прелым запахом гнилой листвы или серостью долгого дождя. Настоящие летние вечера – это приятная прохлада, диск солнца, расплавившийся на горизонте, и синее небо с восточной стороны. Воздух свеж и чист, речка темнеет, хватает остатки света, играет с ними, как девушка играет бусинами на шее. Да, твою мать, я любил и люблю летние вечера. В городе таких нет, в городе —дерьмо, а не вечера. Что зимой, что летом. После того, как мама покинула нас с отцом, мы продали дом в деревне и поселились в городской однокомнатной квартире. И вечерние деревенские закаты остались только в памяти.